Каталог статей

Давно это было. В селе Ильинском на реке Белыни в тридцати верстах от Ростова Великого жил богатырь Илья Сокол по прозвищу Муромец. 
Муромцем стали его звать оттого, что Илья, прежде чем приступить к ратным подвигам, просидел. Сиднем тридцать лет и три года на печи - муромке. А как решил Илья свою силу молодецкую испробовать, так завалил каменной глыбой русло реки. Просто так! Потехи ради! Апосля засобирался в дикие степи донские показаковать. 

И молвит Илья свому батюшке и своей матушке: «Ай, государь ты мой родимый, родной батюшка! Государыня, ты родимая моя матушка"! Купите вы мне, Илюшечке, коня доброго, неученого. Да я сам-то его выезжу, по характеру свому выучу». 
Заплакала его матушка. Не велит езжать в чужу сторону. «Потеряешь ты свою буйну голову, - да и кто же нас допоит, докормит при старости?» 
Отвечает Илья Муромец: «Ты не плачь, моя матушка. Я побью, погромлю всех богатырей. Я вернусь, ворочусь к своей матушке и до век-то буду и поить, и кормить свою родную, свою матушку да свово батюшку». 
Сказал так и оседлал коня буланого, черногривого. На¬девал узду шелковую, накидал-то седелище черкесское, застегал же он все двенадцать подпруг со подпружечкою. 

А затем поклонился во все стороны и направился во чисто поле по шлях-дороженьке. А дороженька та не широкая, - шириною она всего семь пядей. А длиною она, шлях-дороженька, конца-краю нет. Заповедна была та дороженька ровно тридцать лет, и никто-то по ней не хажи¬вал, ни конного да ни пешего по ней следу не было. Едет Илья по той дороженьке на коне своем, во правой руке держит копье длинное, а во левой руке держит тугой сагайдак. 
Настигла его темна ночушка, своротил Илья с пути-дороженьки и взошел на высок курган. Под себя подстелил левую полочку, а правою укрылся. Сморил его сон богатырский. 
Середи-то ночи, середи полуночи наехали на него сорок охотников, ай да сорок разбойников. Вознамерились эти охотнички снять с него шубеночку, сагайдак отнять и коня буланого увести в полон. 

Но не тут-то было, случилося. Ото сна пробудился Илюшечка, схватил калену стрелу, на тетивушку наложил. Сагайдак, ровно лев, ревет, калены-то стрелы, ровно змеи, свищут. Испугались разбойнички, по темным-то лесам разбежалися. 
А как солнце красное разогнало ночку темную, отправился Илья Муромец далее по шлях-дороженьке. И приве¬ла его та дороженька ко стольному, славному городу Киеву. Ну, во городе-то, в этом стольном-то, воротицы заперты, железными-то крепкими задвижками они позадвинуты, булатными-то крепкими решетками позадернуты. Часовые-караульные у ворот стоят да уж больно крепко спят. Стал кричать Илья, да так и не докликался. Решил тогда он иначе в Киев-град попасть. И бьет-то свово раздушечку конька по крутым ребрам-бокам. Пробивает он коню мясо черное аж до белой кости. И его душа-добрый конь крепко возви-вается, пробивает-то он своей грудью белою стену каменну. 

А далее шел Илья, да по улице - она не широкая, - шириною была она всего три ступня, и привела она добра молодца во царев кабак. И войдя в кабак, закричал добрый молодец своим громким голосом: «Уж вы, други мои, други любезные, слуги целовальнички! Наливайте вы мне поилица пьяного. Наливайте вы мне только на пятьсот рублей. А с напитками да еще с наедками, на всю тысячу». 
Призадумались братья целовальнички. «Ну, что за ярыга у нас появился, ярыга кабацкая? На нем шубочка вся худым-худа, поизорвана эта шубочка, поизлатана. Одна полочка у этой шубушки стоит все пятьсот рублей. Ну, и вся-то она, эта шубушка, стоит тысячу». 
Призадумались, но поилица пьяного поставили и с напитками, и с наедками. Собрал Илья голь кабацкую и гулял три дня и три ночи во всю свою душу молодецкую. 

Минуло мало ли, много ли времени: скоро сказка сказывается, не скоро дело делается, - изгнали киевляне из Киева-града стольного князя, а был тот князь на дочери половецкого хана женат и попросил помощи у половцев для похода на стольный град Киев. 
Собралось ворогов тьма-тьмущая, и началась битва кровавая: от стрел небо померкло, гул да стон по земле раскатился. Как ни бились киевляне, но ослабли к концу побоища, и взяли степняки город на разор... 
В битве той и принял свой последний бой Илья Муромец.

Жил дед с бабкой и прижили они себе сына. Сын вырос, стало ему лет пятнадцать. Звали мальчика Ваней. Вот встает один раз отец Вани рано утром и сбирается на охоту, а жене приказывает:
- Сготовишь обед, а сынок принесет.

Она ему ответила:
- Ладно!

Уехал он на охоту, а старуха принялась обед готовить. Наготовила кушать и гутарит сыну:
- Сынок! Понеси отцу кушать.

А сын отвечает:
- Ой, мама, как хорошо я спал и сон хороший видел. Ой, хороший!
- Скажи, сынок.
- Нет, не скажу.
- Как же, сынок, матери не скажешь?
- Нет, не скажу!

Просила-просила его мать, так он ей и не сказал свой сон. Она взяла хворостину и побила его. Сын взял обед да и пошел с ревом до отца. Приходит. Отец опрашивает:
- Что ты, сынок, плачешь?
- Меня маманя побила.
- А за что она тебя побила?
- Я спал и сон хороший видал. Она просила сказать про сон, а я ей не сказал. Вот она меня и побила.
- Ну, мне, сынок, скажи свой сон.
- Нет, не скажу.
- Не скажешь?
- Нет!

Обиделся отец на сына и побил его. Рассердился сын на отца и мать и пошел в степ. Идет и плачет, а навстречу ему черкезенин-мухаджир идет. Подошел до Ивана, спрашивает:
- Чего ты, мальчик, плачешь?
- Я спал и видел сон хороший, - гутарит Ваня. - Мама спрашивала, а я не сказал. Она побила меня. Пришел до отца и ему не сказал, и он меня побил; вот я и плачу.

Тут и черкезенин стал опрашивать:
- Матери с отцом не сказал, скажи мне...
- Матери с отцом не сказал, а тебе-то и подавно не скажу.
- Не скажешь?!
- Нет, не скажу.

Черкезенин бился-бился, а мальчик так и не сказал. Взял черкезенин плетку и больно побил Ивана.

Пошел мальчик путем-дорогою. Идет и плачет. Шел он, шел и пришел до моря. Стоит Иван на берегу и думает, как бы ему переехать на другую сторону, а денег-то у него нет. Глядит - корабель собирается отходить в море. Забрался Иван на корабель, спрятался на палубе среди канатох. Долго плыл корабель ну и приплыл на другой берег, в другое царство. Утром рано стали с корабеля разгружаться. Он с народом сошел на берег и думает: «Куда я теперь пойду?» Думал-думал и пошел в город.

Время идет, а мальчик растет. Вот идет Ваня по городу. Ну, идет и видит - стоит лавка. Подошел и сел подле. Сидит, греется на солнышке. Сидит он, а тут мимо него идет стража. Начальник стражи спрашивает:
- Кто такой?

Ваня молчит. Взяла его стража и отвела до царя на расправу. Приводят до царя. Царь спрашивает:
- Откуда ты и кто ты?

Ваня рассказал:
- Я из Расеи. Жил с матерью. Раз проснулся я, а мать гутарит мне: «Сынок, пойди на степ, отнеси отцу кушать». А я ей отвечаю: «Ой, мама, какой я хороший сон видел». Она просит: «Расскажи, сынок». Я ей не сказал своего сна. Она меня побила. Понес я отцу кушать. Отец меня спрашивает: «Что ты, сынок, плачешь?» Я ему отвечаю: «Мама побила». А он пытает меня: «За что тебя мама побила?». Я ему сказал, что видел хороший сон, а матери не сказал. Отец стал просить: «Скажи свой сон мне, сынок!» Я не сказал. Он меня кнутом побил. Я ушел. Иду дорогой, а навстречу мне черкезенин-мухаджир и спрашивает: «Мальчик, чего плачешь?» Я сказал ему, чего плачу. Он тоже стал просить сказать ему свой сон. Я ему не сказал. Черкезенин побил меня больно плеткой. Пошел я на море, сел в корабель и уехал в другое царство. Вот я рано утром сегодня приехал на корабеле в твое царство, царь.

Услыхал царь про сон Вани, тут и прицепился:
- Скажи, что ты во сне видел?

А Ваня отвечает:
- А я не скажу.
- Смотри, я могу тебя казнить. Я же царь.
- Ну что же, царь, а я не скажу.
- Так царю и не скажешь?
- Нет.

Разобиделся царь на Ваню, призвал двух солдат и приказ дал.
- Возьмите мальчика, отведите за город и казните.

Солдаты взяли Ваню, повели на казнь. Проводят егo мимо дворца царской дочери. Увидала она Ваню и стучит в окно солдатам. Солдаты остановились. Открыла царская дочь окно и спросила:
- Куда ведете?
- Царь повелел его казнить.

Она им приказывает:
- Оставьте его здесь, а во дворе есть старая собака, убейте ее. Когда убьете, вымарайте его рубашку в крови и отнесите моему отцу.

Так солдаты и сделали. Взяли собаку, зарезали ее за городом, рубашку Вани вымарали в крови и отнесли царю, а мальчика оставили у царской дочери.

Время идет и Ваня растет. Вырос он и стал красивым бурлаком. Через некоторое время другой царь объявляет войну тому царю, что приказал Ваню казнить, присылает он палку и пишет: «Отгадай, какой конец палки тоньше и легче. Не отгадаешь - будем воевать». Прочитал царь письмо и задумался. Думал-думал, ничего не надумал. Собрал синод да и прочитал это письмо синоду. Синод думал-думал, какой конец палки тоньше и легче, а какой толше и тяжелее, и палку ту глядели, из рук в руки передавали, да так и не отгадали.

Распустил царь синод. Остался один в печали и думает: «Ни за что ни про что воевать надо». А вечером приходит до царя дочь. Царь гутарит:
- Печален я, дочка.
- Какая тебе печаль, батюшка?
- Прислал царь англицкий палку и просит отгадать, какой конeц тоньше. Синод думал и палку ту глядели, а отгадать так и не отгадали.
- А что же теперь будет?
- Война. Так в письме царя англицкого сказано: «Не отгадаешь - войной пойду».
- А что будет, если найдется человек и отгадает?
- Если, дочь, тот человек стар - богатством награжу. Если молодой - тебя за него замуж отдам.
- Хорошо, отец. Наутро я приду и скажу тебе.

Ушла дочь царя к себе. Пришла и все рассказала Ване. А он ей гутарит:
- Пускай в котел воды нальют и бросят любым концом в воду. Какой конец сверху сначала покажется, тот самый тонкий и легкий будет.

Наутро пришла царская дочь до отца и сказала ему, как можно угадать тонкий конец палки. Царь так и сделал. Отгадал он и послал ответ англицкому царю. Англицкий царь тогда прислал три верблюдицы и письмо: «Одна верблюдица принесла двух верблюдят. Они выросли и стали похожими на мать: рост в рост, масть в масть, и не узнаешь, которая из трех мать». И пишет англицкий царь: «Угадай, которая из них мать? А не угадаешь – войной на тебя пойду!»

Прочитал царь письмо, поглядел на верблюдиц и не узнал, которая же из трех мать. Собрал царь синод, прочел письмо. Отгадывал синод неделю, другую и третью, так и не отгадал задачу.

Приходит до царя его дочка, а царь ей гутарит:
- Печален я, дочка. Прислал англrицкий царь верблюдиц и пишет, чтоб я узнал, которая из трех мать. Не отгадаю - будет война.

Дочка гутарит:
- Не печалься. Я наутро приду и скажу, как отгадать.

Пришла она к себе, позвала Ваню и рассказала ему. А он гутарит:
- Вот глупые! Целый синод гадал и не отгадал. Пусть они посадят всех верблюдиц на землю и ударят их сразу палками. Которые быстро вскочат на ноги - это дети, а мать старая - не так скоро и поднимется.

Наутро пришла царская дочь и рассказала ему, как нужно отгадать. Так царь и сделал. Узнал царь мать верблюдох и отписал англицкому царю.

Англицкий царь присылает письмо и пишет: «Вашего жеребца случить с англицкой кобылой, что будет? Какая отгадка? Отгадаешь - воевать не будем, а не отгадаешь - воевать будем».

Собрал царь синод. Синод думал-думал и ничего не надумал. Три недели отгадывали, так и не отгадали.

Вечером приходит до царя дочь, а царь совсем опечалился. Дочка спрашивает:
- Что ты, царь-батюшка, опечалился?

Он отвечает:
- Англицкий царь прислал письмо и пишет: «Вашего жеребца случить с англицкой кобылой, что будет? Какая отгадка?» Отгадаю - воевать не будем, а не отгадаю - воевать будем. Вот я и сижу, дочка, да и думаю: «Не отгадаем - война будет».
- Не горюй, утром я тебе расскажу, как быть.

Пришла к себе царская дочь, призвала Ваню, рассказала все как есть. А он ей гутарит:
- Теперь мне нужно до царя самому идти.

Пошла она до царя утром и гутарит:
- Отец, две беды отгадали и третью отгадаем.
- А кто отгадывал-то, дочка?
- Да тот Ванюша из Расеи, что тебе про свой сон нe стал гутарить.
- Он жив?
- Ну да. Это он все отгадал, третью загадку тоже отгадает, только ему надо самому придти.
- Ладно, пусть идет.

Утром приходит Иван до царя. Поздоровкался с ним и гутарит:
- Две беды отгадали и третью отгадаем. Дай мне, царь-батюшка, сорок солдат верховых, посади на кора6ель и отправь к англицкому царю, а я уже все сделаю.

Царь приказал сделать все, что Иван гутарит, поехал Ваня с солдатами к англицкому царю. Приехал он в англицкую страну и гутарит своим солдатам:
- Всех волкох собирайте по лесам и гоните через город.

Стали солдаты выгонять всех волкох из лесох и гнать через город. Народ взволновался: «Откуда-то приехали люди и всех волкох гонят». Ну, заявили об этом англицкому царю. Царь послал своих слуг спросить, кто старший этого дела, и привести его.

Пошли слуги, нашли Ваню и позвали до царя. Пришел он до царя. Царь спрашивает:
- Откуда ты?
- Из Расеи, - отвечает Иван.
- Почему гонишь из моих лесох через город волкох?
- У моего царя много овец, а стеречь их некому. Вот мы и забираем всех волкох, чтобы они караулили наших барашкох.

Царь гутарит ему:
- Наверно, парень, ты дурной...

А Иван ему отвечает:
- Может, я и дурной, а разе нельзя барашкох караулить волкам?
- Нельзя.
- А как же ты прислал письмо моему царю и пишешь, чтобы нашего жеребца случить с англицкой кобылой, а кобылу не прислал. Что же из этого будет?
- Ничего.
- Значит, нельзя этого сделать?
- Нельзя, - отвечает англицкий царь.

А потом спрашивает:
- А первые две загадки кто отгадал?
- Я.

Царь ему сказал:
- Молодец!

И за это отдал свою дочь за Ваню. Попировали, Ваня и поехал до своего царя с невестой. Приехал. На радости царь гутарит:
- И я за тебя отдам свою дочь.

Степан Тимофеевич Разин еще смолоду не гнул спину ни перед своими донскими старшинами, ни перед царскими воеводами. Им он низко не кланялся, не уступал ни в чем. Всегда стоял за голутвенных казаков. Дальше же больше - и его стали считать опасным человеком. Взяли да в острог и посадили. Крепкую поставили стражу. А Степан Тимофеевич не думает унывать, то поёт песенки, то к окошечку подойдет, поглядит сквозь железную решетку на вольный свет. Поглядит и примется опять петь. А потом из печи уголь взял, на стене нарисовал лодку и говорит страже: 
- А не найдутся ли среди вас такие удальцы, что пожелают со мною прокатиться в легкой лодочке? 
Стража вся от смеха так и покатывается. Тогда Степан Тимофеевич говорит: 
- Не верите, так знайте, что у меня слово не расходится с делом! 
Ногой топнул, стражники глядят - точно, перед ним река и настоящая лодка! 
- Ну. что? - спрашивает их Степан Тимофеевич. А они не знают, что ему сказать. 
Впрыгнул он в лодку, взял весло, оттолкнулся и поплыл. Тут стража только очнулась. Забегала, закричала. 
- Да, что это ты, вор, задумал? Ведь за тебя нам придется перед воеводой своей головой ответ держать! А ну-ка, назад вернись! 
А он им только рукой машет: 
- Прощайте. 
Стража бросилась в реку за ним. хотела схватить, да где там. волна набежала, и они чуть все не захлебнулись. А Степан Тимофеевич все дальше и дальше. Ушел из острога, не удержали ни стены каменные, ни решетки железные. 
Вскоре же после этого слух прошел, что Степан Тимофеевич уже на Волге-матушке объявился, и у него много голутвенных казаков - целое войско. Он захватывает не только купеческие да царские корабли, а взял приступом города Царицын и Астрахань. И теперь царские воеводы не только самого Степана Тимофеевича боятся, но даже его имени. 
Ехал однажды Степан Тимофеевич Разин среди каменных гор. Сам он и его конь сильно притомились. Захотелось Степану Тимофеевичу пить, да так, что нет больше терпения. Поглядел он по сторонам и видит: пещера, а возле нее старый богатырь. Степан Тимофеевич и подумал: «Дай-ка я подъеду к нему и попрошу попить». 
Подъехал и видит, что перед ним сам богатырь Илюшенька Муромец. Степан Тимофеевич снял шапку, чинно поклонился и говорит: 
- Нет ли водички у тебя, а то уж пить мне очень хочется. 
Илюшенька Муромец посмотрел на него и так сказал: 
- Водичка для добрых людей у меня никогда не переводится. Пойди в пещеру, там стоит ковшик, попей из него. 
Степан Тимофеевич вошел в пещеру, а там стоит такой огромный ковш, что он еле-еле до его края дотянулся. Выпил немного, а Илюшенька Муромец ему говорит: 
- А ну-ка, попробуй подними его. 
Степан Тимофеевич взялся за ковш и лишь чуть-чуть приподнял от земли. Илюшенька Муромец покачал головой: 
- А ты еще выпей! 
Степан Тимофеевич еще выпил воды, а Илюшенька Муромец ему: 
- Ну-ка, теперь попробуй! 
Легко Степан Тимофеевич поднял ковш. Илюшенька Муромец поглядел, подумал, а потом сказал: 
-Ты еще выпей! 
Послушался его Степан Тимофеевич и еще выпил. Схватил одной рукою ковш, и показался он ему легче перышка. 
- Ну-ка, теперь попробуй, - приказывает Илюшенька Муромец, - кинь его, что есть у тебя силы. 
Степан Тимофеевич размахнулся и бросил ковш, да так, что он улетел на небо. Улетел и там загорелся семью яркими звездами, по числу драгоценных камней, какими он был украшен. 
Засмеялся Илюшенька Муромец. 
- Вот это сила так сила! 
Тут и пошел Степан Тимофеевич простой народ поднимать против господ и бояр. А ковш Илюшеньки Муромца, что забросил он на небо, сияет вечно своими семью драгоценными камнями-звездами. Ночью всюду: и на море, и на суше указывает людям верный путь.

Давным-давно жил казак. Звали его Дрон. Вот однажды поехал он на охоту. И случилось с ним такое, что с другими сроду не бывало. Едет он, едет по степи и чувствует: словно следит за ним кто-то. «Может, — думает, — лихой степняк хочет меня заполонить». Оглянется, нет никого. Что за напасть. Знать, чудится. Дальше едет. Далеко в степь забрался. Жара нестерпимая. Самое время на сайгаков охоту вести. Заприметил Дрон стадо. С коня слез и стал с подветренной стороны к сайгакам подбираться. Долго полз. Наконец добрался близехонько. Ружье на рогульку приспособил. «Счас, — думает, — свистну, стадо вскинется, а я одним выстрелом двух, а то и трех сайгаков положу». Только приладился. Как вдруг стадо с места снялось, только его и видели. Пальнул Дрон вслед и попал в белый свет, как в копеечку. «Что такое, — думает, — со мной еще такого не бывало. Может, кто другой стадо вспугнул». Встал. Огляделся. Никого. Ну дела!

До вечера за сайгаками по степи кружил, да все без толку. «Не проделки ли это Лобасты? — думает Дрон. — Если так, то сторожко надо себя держать». С Лобастой шутки плохи. Она первая в степи хозяйка, над зверем начальница. Если встретит ее охотник — быть беде: заведет в гиблое место или, того хуже, спящего волосом к былинке привяжет и примешь смерть мученическую.

Свечерело. Развел Дрон у карагача костер. Наладился кулеш варить. Глядь, вроде идет кто-то. Зверь не зверь. Человек не человек. Лобаста! Подходит ближе. Вроде как девица, только в шкуры звериные одетая.
— Ты кто? — спрашивает ее казак.

Молчит.
— Кто?

Опять молчит.
— Немая, што ли?

А она головой кивает. К костру присела. На варево казачка уставилась и молчит. Дрон котел ей подвинул. Ложку дал.
— Ешь!

Схватила ложку девица. Поела. Встала и ушла. «Чудеса господни, — думает Дрон. — Спать не буду. На рассвете надо с этого места уходить подобру-поздорову».

Всю ночь не спал Дрон, под утро забылся. Глаза открыл. А перед ним девица вчерашняя стоит. И шепчет что-то беззвучно. Не по себе казаку стало. В пот ударило. Вскочил с полости. Как закричит:
— Ах ты, ведьма проклятая!

И плетью замахнулся. Да рука не опустилась. Может, и ведьма. Только красоты писаной. Стоит, смотрит, глаза не отводит. А глаза глубокие, большие. Замерло сердце у казака, голова закружилась. «Неужто, — думает, — я себя не переборю». Развернулся круто. И на коня. Отъехал недалеко. Оглянулся. А она следом идет. Он коня в шенкеля — и ходу. Потом думает: «Негоже казаку от девицы бегством спасаться». Придержал коня. Оглянулся. Она следом бежит. Руками машет. Повернул Дрон коня. Подъехал. Она стоит, смотрит, родимец ее возьми. Слезы ручьями текут. Сказать что-то хочет, да не может. И смотрит так, что на душе у Дрона затомилось. Глядит на нее казак. «Человек как человек. Только в шкуры одетая. Не бросать же ее одну. Возьму-ка я ее до людей». Потеребил казак усы и говорит:
— Согласная ты со мной ехать?

А она кивает головой. Смеется и плачет от радости.

Привез Дрон девицу в станицу. Вывел ее в круг.
— Вот, — говорит, — хочу на ней жениться.

Ну, а народ, что? Хочешь, так женись. На том и порешили. Старики их вокруг березы обвели. Вот и вся свадьба. Тогда так женили. Поженили их, значит. Живут. Хозяйка справная с той девицы вышла. Одно плохо — молчит и другой одежи, кроме своих шкур, не признает. Дрон уже и так, и сяк, и лаской, и грозил. Наряды ей персидские да турецкие предлагал, что в походах раздобыл. Только она ни в какую. Не снимает своих шкур, и все. Сядет и плачет. По станице разговоры пошли. Добро, мол, хоть с походу девку взял, а то так, нашел где-то приблудную. Неудобно казаку. Оправдывается. Не бросать же человека в степи. Слышит такие речи его жена. Голову клонит. Сказать что-то хочет, да не может. Совсем Дрону жизнь такая невмоготу. Перед людьми стыдно. А чего совестится, сам не знает. Однажды ночью дождался казак, когда его жена уснет. Встал тихонечко. Собрал шкуры звериные, что одеждой жене служили. Вышел во двор и шашкой посек в мелкие клочья. А у самого чувство такое, что по живому месту рубит. Ему б остановиться. Да разум обидой затуманен. С делом управился, Оглянулся. На приступках жена стоит и говорит. А голос такой тихий, грудной.
— Эх, Дрон, Дрон, погубил ты меня на веки вечные... Не дождался ты всего три дня и три ночи...

И как вздохнет тяжело. Слезы катятся. От горести и обиды.
— Не любил ты меня, Дрон, жалел только — вот твоя вина. Прости, — говорит, — и прощай, любимый, навсегда.

И пропала, будто не стояла рядом и не говорила с ним. Упал Дрон как стоял, по сухой земле елозит, кровавым ртом ее грызет. Боль-тоска под самое сердце вошла. «Что наделал, сам себя под самый корень срубил. Эх ты, жизнь моя никудышная, жизнь загубленная...»

Изменился Дрон с тех пор, лицом посерел, телом опал. Ходит, смотрит, да ничего вокруг себя не видит, слушает, да ничего не слышит. Идет куда, потом забудет, станет, стоит, махнет рукой и обратно повернет. Много ли, мало ли времени прошло. Говорят ему товарищи: «Поедем на Черно море турку пошарпаем». Отнекивается Дрон. Чумно на его душе, не за турку у него забота. Надоумили его поехать к одному старику. Жил там такой неподалеку. Колдун не колдун. А так, человек неприветливый. Побаивались его люди, сторонились. Приехал Дрон к старику, ружье ему в грудь наставил и говорит:
— Если беде моей не поможешь, пристрелю, как собаку.

Старик на него как зыркнет. Дрон так и обомлел. На что уж казак не робкий был.
— Знаю, — говорит, — про твою беду. А как помочь — не ведаю.

Налил в чашку воды. Бросил туда кольцо. Пошептал что-то, руками поводил.
— Вот, посмотри на жену свою раскрасавицу.

Видит Дрон степь. Стадо сайгачье. А промеж сайгаков Лобаста прыгает. Роста махонького. Тело шерстью обросло. Нос клювом утиным торчит. Вместо ног копыта. «Вот страшилище-то», — не выдержал Дрон, глаза отвел. Как быть? Что делать? А старик и говорит:
— Я тебе в таком деле не советчик. Сам кашу заварил, сам и расхлебывай.

Стыдно стало Дрону. «Поеду, — думает, — счастья попытаю, может, разыщу жену свою, и совершится еще раз чудо».

Едет Дрон по степи, в голове грустные мысли держит. День едет, два, притомился, конь спотыкается. Сам едва в седле держится. Вдруг смотрит: темная туча с горизонта идет, по земле стелется. Кружил Дрон по степи, кружил. Нигде просвета не видать. «Все, — думает, — конец мне пришел. И что дома не сиделось». Только это подумал, исчез туман. Солнце светит. Небо голубое да степь ковыльная. Стоит перед ним Лобаста и говорит ему:
— На первый раз прощаю тебя. Возвращайся домой, Дрон.

От одного вида Лобасты дрогнуло сердце у казака. В душу сомнение забралось. Язык не повернулся что-то сказать в ответ. И поехал восвояси. В голове тяжело, на душе пусто. «Все равно, — думает, — мне не жизнь без нее, надо вертаться. Теперь не смалодушничаю».

И повернул коня назад.

День едет, два. Сомнения от себя гонит. Сушь стоит невыносимая. Ни ручеечка кругом, ни лужицы маленькой. В висках кровь стучит, язык распух. Как в бреду. Видится ему река широкая. Воды там, пей — не хочу. Упал Дрон с коня. Еле живой. «Не по мне, — думает, — это дело — с нечистой силой тягаться». Только подумал так, глядь, стоит перед ним Лобаста.

Смеется, да как-то невесело.
— Последний раз тебя прощаю, Дрон. На третий раз не жить тебе на этом свете.

Сказала и исчезла. А на том месте, где стояла она, родничок забил. Да такой веселый. Припал к нему Дрон. Напился. Отлежался. «Все, — думает, — не человек я после этого. Смерть свою и то принять не могу. Эх, Дрон, Дрон, грош тебе цена».

Поднялся и пошел Лобасту искать, душой крепкий и в себе уверенный. А ручеек тот разлился в речку. Вдруг накатила на него волна. Сбила с ног и потащила к морю-океану. Борется Дрон как может. Плывет. Да из сил быстро выбился. Чувствует, конец ему приходит. Собрался с духом и крикнул:
— Прощай, дорогая, навсегда! Только напоследки объявись. Не отступился я от тебя.

Очнулся Дрон. Что такое? Лежит он на своем дворе. В руках шашка. Рядом шкуры лежат посеченные. А на крыльце жена стоит. Раскрасавица. Слов нет, до чего пригожая. Разодетая так, что твоя княжна. В ноги ему кланяется и говорит:
— Спасибо тебе, Дрон, муж мой разлюбезный, спасла меня твоя любовь.

А Дрон понять ничего не может. Во сне то было с ним, что приключилось, иль наяву.
— Тебе спасибо, — говорит, — что любить меня научила.

И зажили они счастливо. Детишек у них много было. Какое счастье без детишек-то?

Как на речке то было, братцы, на реке да на Камышинке. Проживали там люди вольные, все донские казаки, и гребенские, и яицкие. Собрались они во единый круг, во единый круг думу думати. Думушку крепкую: кому-то, братцы, атаманом быть?.. И вострубила не золотенькая трубушка, то атаманушка наш, Степан Тимофеевич, речь говорит: «Братцы, вы мои казаченьки, ну же все как один голь бедняцкая! Собирайтесь вы со всех сторон! Товарищи вы, други любезные, собирайтеся, солетайтеся, братцы, на волюшку-волю вольную!» И сбирались казаки да со всех сторон во единый круг, а в кругу том - сам Степан Тимофеевич. Он к богатым в круг не хаживал, дружбу с ними он не важивал. Офицерам-то никогда не кланялся и с купцами он не здравствовался. И сказал Степан Тимофеевич: «Вы как есть голь казацкая, думу думайте, да меня послушайте. Поведу я вас на Куму-реку. Там поделаем себе балаганушки, балаганы камышовые. Мы разъезды будем делать дальние за Куму-реку, где живет орда богатая, богатая да немирная. Мы повыбьем, братцы, орду кровожадную, как есть всю повырежем». 

Воскричала голытьба-голь казацкая: «Любо! Любо! Слава атаману нашему, - Разину Степану Тимофеевичу». И продолжал атаман речь свою: «Мы поедем, братцы, гулять во сине море. Разобьем-то басурманские кораблики. Заберем казны вот сколько надобно. Да поедем, братцы, мы в кременну Москву - накупим себе платьица все цветные-узорчатые. Поплывем мы вниз по Волге-матушке». 

Ай, решили на кругу - так тому и быть. И по морю, морю Верейскому, отправились на трех стружечках казаки в набег. И летела галушка, летела она чрез долинушку, горы и моря. Села на древу-ялинушку галочка да воскликнула: «Ой, что ж это на синем море, что чернью зачернелося? Ой, что ж на синем море белью забелелося? Ой, да то ж кораблики, кораблики турецкие. Нагружоны те кораблики свинцом-порохом, да пушками со ружелицами». И вскричал атаман-атаманушка: «Не робейте вы, ребятушки, не робейте вы, казачушки! Берите вы бабаечки сосновые, а ежели те тяжелы, у нас есть яловые. На носу ставьте пушечки, пушки медненькие. Догоним мы те кораблики, кораблики турецкие-басурманские. Разобьем, на дно моря спровадим - заберем себе злато-серебро и оружьица все заморские». 

И побили казаки те кораблики, ой, кораблики, да турецкие. Запевал казак на струге первом: «Ну ты, солнце, дай нам ведра. Дай нам ведра, дай погоду, путевой ясной погоды. Да и сильного дождочку - попутного ветерочку! Как нам с этим ветерочком, нам до городу подняться и с тем городом спознаться!» 
Ой, же много дел, славных дел, сотворил атаманушка Степан Тимофеевич и на речке Богатой, и на речке Тигринке, и по Волге гулял, и по Каспию. 
Ай, как по морюшку, морю синему, по Каспийскому, восплывали два кораблика, а третья лодочка изукрашена, парусами вся изувешена. 
На носу сидит есаул с веслом, на корме стоит атаман с копьем. Посередь лодки золота казна, а на казне сидит девка красная. И не плачет она, а рекой-реченькой заливается. Степан Тимофеевич ее уговаривает: «Не плачь, девица, не плачь, красная! Одарю тебя я по-царскому. Ой, по-царскому, атаманскому». 

Отвечает девка Степан Тимофеевичу: «Ай, ну, как же мне, девочке, да не плаката: я в пятнадцать лет во нужду пошла, во шестнадцать лет души резала. Я зарезала парня бравого. Парня бравого, бел кудрявого, свово дружка милого. Ай, а ноне мне сон привиделся, сон привиделся да нерадостный. Сон нерадостный на печаль-беду. Ай, тебе, Стенюшка, быть повешенным. Есаулушке быть застреленным. Ай, всем-то молодцам твоим быть в неволюшке, ну а мне, девке, быть на волюшке!» 

И возгневался атаман на слова девки. В очах его молнии, громы небесные. И ответил ей Степан Тимофеевич: «Ой, да, ты ворона, ворона подгуменная! Ой, да, не тебе, ворона, в поднебесье летать и не тебе, ворона, сыру землю топтать!» Возговорил так Степан Тимофеевич и бросил девку в синь-море, в волну кипучую-злючую. 

Ой, ведь, да, сбылись слова девки той. Спымали солда-тушки славного атамана Степана Тимофеевича и заточили во темницу, темницу глубокую, страшную. Было то в Азов-городе. На турецкой ровной площади, у ворот султановых, во стене-то белокаменной та тюрьма была, темница темная. В той тюрьме двери медные, а запорчики все железные. На запорах тех замочки в полтора пуда, а к ним ключики два¬дцать пять фунтов. И караулили атамана злые стражники. Заросла его бородушка ниже пояса шелкового, заросли его усы русы по самые могучие плечи. Только блеск в глазах, ой, не блеск, а свет свободушки. 
И случилось мимо той тюрьмы по шлях-дороженьке ехати самому царю турецкому. И вскричал атаман из норы своей громким голосом, вскричал-узгичал: «Ты Султан, Султан, турецкий апаша, прикажи меня поить, кормить! Не прикажешь ты поить, кормить - прикажи мою головушку казнить. Не прикажешь ты меня казнить - прикажи из тюрьмы выпустить. Не прикажешь из тюрьмы выпустить -напишу я скоро грамотку ко друзьям своим, ко товарищам. Чай-то Тихий Дон взволнуется, а казацкий круг сбунтуется. Разобьет он силу турецкую, а тебя, Султан, в полон возьмет». 

Ой, да, было это в Азов-городе, на большой улице, в славном городе. Ой, да там была темница темная, ой, да тюрьма темная, тюрьма заключенная. Да сидел во тюрьме невольничек, атаман Степан Тимофеевич. Он кричал же, шумел наш Степушка, громким голосом, будто не своим: «Ой, да, уж вы, братцы, вот мои товарищи, не покиньте вы меня во неволюшке! При моем-то, при горе-кручинушке! Пригожуся вам в недоброе времечко грудью белою, братцы, своей! Ой, да, отстоим же мы, братцы-товарищи, жизнь вольную да свободную». 

Кручина сковала душу атаманскую, силы молодецкие подтачивает, и чует-чует он недоброе и кричит во тьму кромешную: «Ой, да кто бы достал со дна моря мне желтого песочеку! Ой, да кто бы вытер бы с моей острой шашеч¬ки черную ржаву и навел моей шашечке вострую жалу! Ой, да кто бы, кто открыл запоры тюремные и отпустил ясмен сокола на волюшку! Ой, да сокрушил бы я погань нечестивую, ворогов своих, ворогов Дона-батюшки!..». 
Ой, да, крепки запоры оказалися, стража у ворот недремучая, и свезли атаманушку на суровый суд, чтоб ответ держал Степан Тимофеевич. «Ай, да, вот и, ты скажи-расскажи, с кем ты бражничал, с кем разбойничал. Да говори правду-истину, правду-истину - правду-матушку». 
Отвечал Степан своим судиям, отвечал атаман правду-матушку: «Ай, да, вот и, я не бражничал, не разбойничал. Со голытьбой своей, голью казацкою по морям гулял да по рекам широким. Гулял добрый молодец - корабли топил. Я бояр да купцов разбивал, морил. Ай, да, я голытьбушку свою, я на бой водил. И не счесть-перечесть вам моих сотоварищей, а где они скрываются - я не ведаю». 
Суд недолгий был, суд неправедный. 

На заре было да на зореньке. На восходе солнца ясного, да на закате месяца светлого. Ой да, на Дону-то нездорово сделалось. Помутился наш славный Тихий Дон со вершин своих до синего моря Азовского. Ой, да, помешался наш казачий круг - нет у нас атаманушки Степана, братцы, Тимофеевича, а по прозваньицу Стенька Разин. Ой, да спымали его, добра молодца, завязали руки белые и свезли-то в кременну Москву и на славной той Красной площади отрубили ему буйну голову.

Приехал богомаз в хутор. Поп в сторожку его поместил. Там он начал малевать святых угодников. Малюет себе помаленьку, посвистывает, песенки веселые распевает. Не заметил, как к нему в сторожку зашла поповская дочка. Стоит, глядит, как он не торопясь рисует святой лик. Стояла-стояла, кашлянула легонько улыбнулась, спросила: 
- Вы одних только святых малюете? Богомаз засмеялся, кисть бросил в сторону: 
- Нет, кого хочешь нарисую! 
- Ну, а вот меня бы? 
Богомаз поглядел на нее: девица стройная, круглолицая, краснощекая. 
- Можно, - говорит. - Ты здорово смахиваешь на святую великомученицу Варвару. 
Сладился богомаз с поповой дочкой за три рубля и к вечеру выполнил работу. Стоит святая великомученица Варвара - вылитая попова дочка. 

Дня не прошло, как об этом поповская дочь рассказала брату. Он и пришел к богомазу, говорит: 
- Ты сестру в виде великомученицы Варвары изобразил, а каким святым меня намалюешь? 
- Тебя, - говорит богомаз, - святым Георгием-Победоносцем. Ты ликом на него схож. 
- Что ты, - удивляется поповский сын, - Георгия-Победоносца на всех иконах рисуют русым, а я, видишь сам, из чернявых. 
Богомаз ему в ответ: 
- Ничего, пройдет, каким нарисую, на такого и будут молиться, ведь никто и никогда его не видел. 
Сошелся с ним богомаз тоже на трех рублях. 
Через полдня поповский сын изображен был на иконе, как Георгий-Победоносец, на рыжем коне. Конь взвился на дыбы, поповский сын колет длинною пикой зеленую змею. 

Узнала об этом попадья. Пришла в сторожку. Смотрит, вздыхает, умиляется. Поближе к богомазу подошла, начала просить: 
- Ты нарисовал бы меня святой мученицей Прасковией Пятницей. 
Богомаз подумал, пожал плечами, сказал нехотя: 
- Так и быть, намалюю за десять рублей. Попадья долго с ним рядилась, наконец сошлись на пяти рублях. Вскоре нарисовал богомаз и попадью святою мученицей. 
В сторожку зашел как-то поп. На иконы поглядел, узнал дочку, сынка и попадью. Соблазнился. Захотелось и самому покрасоваться в образе святого, говорит богомазу: 
- Слышал, что ты будешь скоро писать икону «Тайная 
вечеря». 
- Скоро, а что? 
- Так ты там изобразил бы меня Христом или хотя бы апостолом. 
- Ладно, - соглашается богомаз, - только за это мне, батюшка, заплатите двадцать пять рублей. 
- Заплачу. Как нарисуешь - денежки в руки, держать часу не буду. 

Постарался богомаз, изобразил попа в виде Христа. Поп посмотрел, похвалил и заторопился служить вечерню. Богомаз промолчал про деньги, думал, что поп зайдет после вечерни и отдаст. Вечерня отошла, а попа нет как нет. День прошел, другой, неделя - поп глаз не кажет. Богомаз к нему тогда пошел, говорит: 
- Батюшка, работу мою ты хвалил, да видно забыл заплатить за нее. 
Поп рассмеялся. 
- За такое дело тебе господь-бог воздаст своею милостью, а я, так и быть, за твое здравие отслужу молебен. 
Долго богомаз и спорил, и бранился с попом, но так ни с чем ушел от него. 
Вскоре богомаз закончил свою работу. Плотники собрали иконостас и до освящения закрыли пологом. Освятить его приехал сам архиерей. На такое торжество весь хутор собрался. С иконостаса сняли полог - да все так и ахнули: на иконе «Тайная вечеря» вместо Иуды-предателя поп намалеван, рыжий да косматый, страшный-престрашный. Стоят все, на икону глядят, даются диву, а кое-кто потихоньку в кулак посмеивается. Поп же чуть ума не решился, из церкви хватил, по хутору бежит, орет: 
-Покараю, анафеме и бичеванию предам! 
Но богомаза нигде не сыскали, он давным-давно уже укатил из хутора.

Еще при царе это было. Возвращался казак Тишка со службы домой. Все ближе и ближе родимая сторонушка. Ширится радость в груди у казака, наполняется сердце. Конь боевой легко несет. Едет казак, думу думает, что ждет его дома дорогая матушка и невестушка его Лизанька. Ждут не дождутся. Тому уж три года минуло, как казака дома не было. Завздыхал Тишка. Вот и станица завиднелась. Приосанился казак, песню заиграл, думает: «Мои-то давно прослышали, что я возвращаюсь, с хлебом-солью встретят. Букетами коня украсят. Закатим пир на всю округу». Подъехал Тишка к станице — никто его не привечает. Дома покосились, не белены. Скотина ревмя ревет, не поена, не кормлена. Поля не вспаханы, на засеяны. Плач над куренями стелется, ругань по переулкам гуляет, «Ошаламел народ», — удивился Тишка. Никто его не признает, никто с ним не здоровается. Казаки друг дружке в глаза не глядят, а смотрят — так зло. Бабы причитают: «Ох-х, лихо нам, лихо!» Послушаешь их, так и свет не мил. Детишки в игры не играют, горькие слезы льют.

«Что-то тут не так», — смекает Тишка.

Подъехал он к своему куреню. На приступках мать сидит, слезами обливается. В голос кричит, тоскует по единственному сыночку, Тише ненаглядному.
— А вот и я, — говорит Тишка, — живой и невредимый!

Мать плакать перестала, посмотрела на сына и не признала.
— Не сын ты мне вовсе, — говорит, — лежат косточки мово сына на чужедальней стороне. — И опять слезами залилась пуще прежнего.

Как ни бился Тишка — не признает его родимая матушка дорогого сына. И все тут.

Расстроился Тишка. «Пойду, — думает, — к Лизаньке наведаюсь, к суженой своей».

А у Лизаньки та же картина.
— Иди, — говорит, — отсель, знать тебя не знаю и знать не хочу. А Тишку твоего ненавижу всей душой, потому как знаю, с кем на службе прохлаждался. Вот и сгиб ни за грош. А я его так любила...
— Да вот я, живой, здоровый, — говорит Тишка.
— Иди, казачок, отсель подобру, а то неровен час до беды-то.

Лизанька девушка была крупная, в поле за троих казаков управлялась. Тишка опасливо посмотрел на нее. «А ведь правда, долго ли до беды...» — И подался к калитке. А Лизанька ему вслед:
— Наплевать мне на твоего Тишку и растереть. Я за Ваську Косого замуж собралася. — И в рев: — Ох, лихо мне, лихо!

Тишка ей из-за плетня:
— Тоже мне казака нашла! Тьфу, срамота!

А у самого душа заныла. «И что ж такое делается на белом свете? Ну погоди, бабья порода! Я тебя плеточкой, ишо мозги прочищу».

Идет Тишка улицей. Смотрит: лужа большая, в луже старуха сидит, на один глаз кривая. Горбатая. Лохмотья к худому телу прилипли, в чем только душа держится. Рядом с ней мешок плавает. «Что-то тут не так, — смекает Тишка, — надо ухо востро держать». Завидела его старуха, запричитала:
— Помоги, касатик, помоги, Тиша дорогой. Шла-шла да упала, а встать не могу и никому до меня нет дела.

Обрадовался казак, что хоть один человек его в станице признал. Забыл про то, что сторожко обещался себя держать. Зашел в лужу, подхватил старуху на руки, а та кричит:
— Мешок, мешок не забудь!

Прихватил Тишка мешок, и будто радостью его обдало. И такая радость, что хоть в луже в пляс пускайся. «Что такое, — думает Тишка, — не пойму, что со мной творится». — И говорит старухе:
— Чтой-то я тебя, бабуся, здеся раньше не видывал.

И хочет ее на землю, где посуше, поставить. А та не дается — прилипла, не отлепишь.
— А-а-а! — кричит. — Казачок! Давненько я тебя здесь поджидаю. Сколько денечков прошло, со счета сбилась. — И на шею ему — раз!
— Вот лихо-то, — прошептал Тишка и вздохнул.
— Ага, оно самое и есть. Говорили мне люди, что хитрей тебя казака во всей округе не найдешь, только я похитрей тебя оказалась.
— Выходит, так, — отвечает Тишка со вздохом. — Это ты народ взбулгачила?
— Я, — отвечает Лихо, — кому ж еще. Вон полон мешок радости набрала. Твоей только не хватает.
— Ох и молодец, — нахваливает ее Тишка, а сам думает, как быть, что делать. — Как же ты, — говорит, — в такой маленький мешок так много радости набрала?
— Это я, — говорит Лихо, — вашу радость уминаю.
— Нехорошо, — говорит Тишка, — по человеческой радости топтаться.
— Ничего, — отвечает Лихо, — зато мне от этого веселей становится.

Так они друг с дружкой переговариваются. А Тишка тем временем от станицы далече ушел. Думает: «Счас до яра дойду и вниз головой брошусь. Сам погибну, так и Лиху распроклятому конец придет».

Только он это подумал, как Лихо ему говорит:
— Хватит, казачок, меня на своем горбу таскать, пора о деле подумать.

Остановился Тишка. Слезла с него Лихо и предупреждает:
— Не вздумай от меня бежать и в мыслях не держи, а то хуже будет. «Куда ж хуже-то», — думает Тишка и говорит:
— Ну что ты, я теперь твой слуга на вечные времена.
— Известное дело, — соглашается Лихо. — Пока у тебя всю радость не заберу, не отстану.
— Да бери, — говорит Тишка. — Что ее у меня, мало, что ли? Бери, и дело с концом.
— А зачем мне ее брать? Сам отдашь.
— Это как?
— А вот так. Сейчас, дай дух перевести. Села рядышком, да как закричит, да как запричитает во весь голос.
— Так мне тебя жалко, казачок, спасу нет. У Тишки от удивленья глаза на лоб полезли.
— Если жалко, отпусти на все четыре стороны. Зачем сердце рвешь?
— Вот поговорим о жизни нашей и отпущу, не резон мне тебя держать.
— Про жизнь так про жизнь.
— Смотрю я на тебя, казачок, голова твоя поседела, тело твое изранетое. Воевал, себя не жалел. А много ль от царя-батюшки наград получил?
— Да ничего, — говорит Тишка, — не получил. Так не за царя кровинушку свою по капле отдавал, а за Родину свою, за землю, на которой живу.
— И то так, — отвечает Лихо. Видит, здесь казака не проймешь, с другого бока подступает. Голос еще жалчей сделала:
— Был бедняк, бедняком и остался. Дома коровешку оставлял, и та без тебя сдохла.
— Ничего, — говорит Тишка, — были б руки-ноги целы — не пропадем.

А Лихо свою линию гнет, не успокаивается:
— Суженая твоя к другому подалась.
— Твоя правда, — сказал Тишка. И завздыхал, закручинился, да так, что свет не мил показался.

Лихо довольная. Руки потирает. Довела-таки казака. Смотрит Тишка, а мешок-то с радостью вроде как поболее прежнего стал. Смекает, в чем дело. «Ну ничего, старая, я еще над тобой позабавлюсь». И залился слезами, уже понарошку. А Лихо развеселилась. В пляс пошла. Откуда прыть взялась.
— Говори, — кричит, — говори, на душе легче будет.
— Ох, — говорит Тишка, — уморила ты меня. Не житье мне на белом свете. Пойду руки на себя наложу. Просьба у меня напоследки жизни. Дай передохнуть.

А Лихо довольная такая. Что ж, мол, передохни. А потом еще погорюешь.
— Сильная ты, Лихо, никогда бы не подумал. Ловко умеешь человеческую радость собирать.

Лихо в ответ: «Я, — говорит, — такая. К человеку подход имею. Так человека разжалоблю, так его растревожу. Всю радость до капельки отдаст, а без радости и совесть легко потерять. Водички попрошу напиться. Кто ж не даст. Глядишь, разговор завязался. Как живешь, спрашиваю. Хорошо, говорит, живу. Кто ж тебе сразу скажет, что плохо живет? Ничем, спрашиваю, не обижен в этой жизни? Кто же, говорит, не обижен. И начинает... А я подначиваю. И пошло-поехало. Человек в слезы. А у меня мешок наготове».
— Ох, и хитра ты, Лихо, где мне тебя перехитрить. Давай, — говорит, — в прятки поиграем. Я страсть до чего любил в детстве в прятки играть. Никто сыскать меня не мог.
— Ну что ж, — говорит Лихо, — давай поиграем, только от меня прятаться — бесполезное дело. Я тебя везде сыщу.

И стали они в прятки играть. Тишка в копешку с сеном залез. Лихо нашла.

На дерево взобрался. За ветвями укрылся. И там нашла.
— И правда, — говорит Тишка, — бесполезное дело от тебя прятаться. Ну-ка теперь ты попробуй схоронись.

Повернуться не успел, глядь, нет Лиха. Куда подевалась, может, не было ее вовсе. В страшном сне привиделась. Тишка туда, Тишка сюда. Глядь, мешок с человеческой радостью лежит на месте. «Не сон, знать, мне привиделся, — думает, — и не умом я тронулся». Мешок бы развязать, да и дело с концом. Потом думает: «Негоже так, надо сначала с Лихом разделаться».

Стал Тишка приглядываться да присматриваться. Видит: на дереве сучок выбит, маленькое такое дуплишко образовалось. А из дуплишка носик остренький торчит, грязью перепачканный. «Э-э-э, — думает казак, — смекай, Тишка, не просчитайся. Как же это она туда забралась?» И говорит:
— Выходи, Лихо, покажись, не могу тебя сыскать. Где мне с тобой тягаться.

А Лихо тут как тут, до чегошеньки довольная, от казачьей похвалы голова кругом пошла. Тишка виду не кажет. Удивляется:
— Где ж ты так схоронилась?
— А туточки, рядышком была. Ты мимо меня сто разов прошел... В дупле я была, вот где!
— В такое маленькое дуплишко забралась, ай да Лихо, ай да молодец.
— Это что, — говорит Лихо, — я вот в такую щелочку пролезу, клубочком свернусь, никто меня не приметит.
— Это что, — говорит Тишка, — это еще не удивление, а вот в кисет сможешь забраться? Смотри, какой маленький! — И сам кисет вытащил, развязал. — Нет, — говорит, — в кисет не сможешь. — И вздохнул. — В ноздрях у тебя еще не кругло.
— Это у меня не кругло? — расходилась Лихо, — Да я в один момент... Хоп! — и готово.

Казак кисет чуть не выронил, до того он тяжелый стал. Быстренько завязал его тройным узлом.
— Понюхай, — говорит, — Лихо, табаку.

Дело было на Капказе. Еще в ту турецкую войну. Менял полк позицию. И попал в гибельные места.

Где свои, где чужие, даже сам полковник Веревкин понять не может. Кончился фураж и провиант. Долина голая, камень да песок. В горах неприятель засел, постреливает. Охотники за провизией сгинули. Ни слуху, ни духу о них. У казаков последние сухарики давно подобрались. Палатки ветер полощет, от зноя плохая защита.

Вызывает полковник Веревкин к себе в палатку казака Чигина.
— Вот, — говорит, — братец, послал я охотников за провизией к неприятелю, а курьера — к своим, и ни слуху от них, ни духу. Одна надежа на тебя осталась.

Чигин отвечает:
— Можете не сумлеваться, ваше скородь, что надо, сделаем.
— Бросать с языка, а не с сундука, — говорит полковник.
— У каждого человека своя перегородка, — отвечает казак.

Покрутил полковник головой: не любы ему казачьи речи.
— Не зарывайся, — говорит.
— Смельство кандалы трет, смельство мед пьет, — отвечает Чигин.
— Коли эвдак, — говорит полковник, — не мешкай немало, отправляйся в путь.

Оседлал Чигин своего маштака и отправился в путь. Едет, едет, солнце в зените. От такой жары, кажись, камни полопаются. Набрал Чигин по склонам гор травинок, в рот засунул, пожевал, чтобы жажду сбить. Пососал. Да где там. Кушать захотел так, что подвело живот к ретивому сердцу. Круги пошли перед глазами.

Вдруг видит, всадник вдали объявился. Никак турок! Иль помнилось? Точно, всадник. Чигин своего маштака в шенкеля к нему направил: куда кривая выведет. Всадник завидел погоню — и деру. Чигин за ним, Поотстал. «Ничего, — думает, — казачий конь на даль берет. Все одно, не уйдешь».

Вдруг тень занялась ужастенная. Тутоко треск начался, вихорь песок поднял до небес. Потом все враз прошло. Солнышко засветило, небо очистилось. Облегчение. Крутит, вертит головой Чигин: нет всадника. Ушел, знать. Речка журчит. По камешкам-песочкам воды свои перекатывает. Вода тока мутная, коричневым цветом отливает. Пить хочется невмоготу. «Ну, — думает Чигин, — если конь будет эту воду пить, то и я напьюсь досыта».

И направил коня к реке. Зашел конь в воду. На колени передними ногами упал. Хлебнет глоток да почавкает. Хлебнет да почавкает.

«Ета чо-нибудь неспросту, — думает Чигин, — я и сам поотведаю». Хвать глоток — сладка водица. Хвать другой — сладка. Ба! Да это ж чай внакладку. Приободрился Чигин, Нахлебался чаю. Душой повеселел. Конь шибче по берегу пошел. Смотрит Чигин, у коня вроде как странное поведение началось. Идет конь, потом — хвать песок, похрумтит. «Никак песком кормится», — дивится Чигин. А конь песок хвать да хвать. И хрумтит. «Э-э! Братец ты мой, — думает Чигин, — и это недаром». Слез с коня. Лизнул песочку немного. А это не песок. Сахар, вот что. Начал тут Чигин собирать кусочки. Пропасть сколько собрал: полны халявы и полну запазуху.

Тронулся Чигин дале вдоль реки. Сахарком балуется, песенки попевает. Совсем на душе хорошо. Что за страна расчудесная такая, Капказ. Про всадника незнакомого и думать забыл. Смотрит, вроде как овцы пасутся. Большое стадо. Кто пасет? Никого. Ан люди-то все одно должны быть. Огляделся Чигин. С седла привстал. Дом заприметил вдалеке. Подъехал поближе. Дальше пешки пошел. Крадучись. Видит, дом большой. О двух этажах. А около двери собака лежит. Развалилась. Дремет. Здоровущая. Страсть. «Собака — это не задача, —думает Чигин, — вот в доме том кто?»

Подкрался Чигин к собаке с подветренной стороны. Разом ухватил ее за хвост, крутанул по воздуху вокруг себя три раза и бросил. Собака после такого надругательства, поджав хвост, дала тягу, даже не тявкнула.

Толкнул Чигин дверь. Открыто. Заходи, пожалуйста. Прошел Чигин первый этаж. Ни души. Поднялся на второй. Мать честная! Туркеня висит, к потолку за волосы привязаная. Висит и молчит. Тока смотрит жалостно. Вот порода! Терпеливая.
— А вот я, — говорит Чигин, — подожди малешенько.

Шашку вострую вытащил. Сомлела туркеня. Лицо помертвело. Чигин шашечкой раз — и оттяпал полкосы. Туркеня прям-таки на пол и повалилась. Бросил Чигин шашечку. Подхватил туркеню. Успел заметить — красовитая. Уложил ее на кровать. По щечке персиковой потрепал. Очнулась туркеня. Смотрит перепугано, тока не на Чигина, а через евонное плечо.

Оглянулся казак. Мать честная! Перед ним турка стоит. Зубы скалит. Шашечкой Чигиновой поигрывает. Здоровущий, что гора. И на один глаз кривой. «Никак наездник тот, — подумал Чигин, — и дома хозяин». Схватил из-за пазухи сахара кусок, что побольше, и как жигнул турку в здоровый глаз. Турка — брык, и развалился на полу, что тебе медведь какой.

Поглядел на него Чигин. А турка-то смазглявенький оказался: вся сила в жир ушла. И говорит:
— Разрисовал бы я узорами твою толстую рожу, да ладно уж, недосуг мне.

Скрутил ему Чигин руки, взвалил на себя, отнес в чулан, замок запер, ключ себе в карман положил. Вернулся. А туркеня уж хлопочет, на стол собирает: и вино, и лепешки, и фрукты разные. Выпил Чигин, перекусил. От туркени глаз не спускает. Аккуратка. Подзывает ее к себе. Притиснул. Дух у нее заняло. Подалась она и притихла.
— Слушай, — говорит Чигин, — и принимай к сердцу. Поедем со мной в родимые места, женой мне будешь. Согласная?

Туркеня головой кивает. Радостно.
— Ты правильно решила, — говорит казак. — На кой тебе этот супостат кривой нужон?

Встал Чигин из-за стола. Поблагодарил хозяйку. Из дома вышел. Свистнул своего маштака. Прибежал тот на зов. Ласкает его Чигин. А как по-другому? Конь после бога другой защитник казаку. Отвел Чигин его в конюшню, накормил, напоил, вычистил.
— Отдыхай перед дальней дорогой, друг ты мой дорогой. Скоро-скоро в обратный путь.

Заходит Чигин в дом, смотрит, а туркеня около двери в чулан стоит и о чем-то со своим муженьком шушукается.
— О чем гутарите? — спрашивает Чигин.

Вздрогнула туркеня, испугалась, знаки кажет: так, мол, про меж собой. Не понравилось это Чигину, но виду не подал, говорит:
— Собираться в путь-дорогу пора, али передумала?

Туркеня головой кивает, улыбается, счастливая. Берет Чигина за руку и в спаленку ведет, отдохни, мол, перед дорогой, пока я свою причиндалию соберу.
— Ну что ж, соглашается Чигин, — это тоже дело.

Сел на постелю, туркеня воды принесла, сапоги сняла с Чигина, ноги ему помыла — тронула сердце. Рубашку мужнюю чистую принесла, перемени, мол.
— Да ты чо, — замахал руками Чигин, — я ж в ней утону. Твой-то хряк раза в три поболе меня будет. Расстроилась туркеня. Слезы навернулись.
— Ладно, — говорит Чигин, — будь по-твоему.

Взял рубашку. А туркеня машет, мол, иди, а я тут передохну маленько. Повертел рубашку, повертел и бросил у постели. Что-то душа не лежала к этой одевке. Прикорнул казак на подушке и задремал.

Сквозь сон чувствует, душит его кто-то. Да так крепко горло обхватило, что в пору конец. Глаза открыл Чигин. А это рубашка окаянная, рукавами вокруг шеи обвилась. Напрягся Чигин, рубашку отодрать не может, словно она из жести сшитая. Кое-как сел на постели, круги перед глазами, до шашки не дотянуться. Вспомнил Чигин про отцовский ножик, что в кармане носил. Мигом вытащил и полоснул ту рубашку. Из чулана вопль донесся. Потом звук такой раздался, словно кто доской об воду хватил или об грязь. Ослабели перекруты вокруг казачьей шеи. Вошел в страсть казак, исполосовал рубашку в мелкие лоскуты. Глядь, а нож-то у него в крови. «Порешил я, знать, кривого, сам того не ведая», — подумал Чигин.

Вдруг двери отворяются, вбегает туркеня, на колени бух. Ноги Чигину целует. Прощения просит. «Эх, отходить бы тебя плеточкой,чтоб любо-дорого, до свежих веников не забыла бы, — думает казак. — Да что уж там, оно понятно, женское сердце с воску леплено, оно к жалости доходчиво, к милости податливо». И говорит:
— Пожалела, знать, свово муженька? А вышло напереверт. Нет тебе мово пардону.

Собрался быстро. И в дорогу. Подъехал к овцам. Отобрал стадо, чтоб друзьям-товарищам на прокорм хватило. И погнал. Куда? Да кто ее знает. Куда дорога выведет. Кружил-кружил, кружил-кружил. Думы все на туркеню выводят. День прошел. Другой. Глядь. Ан свой стан. Каким манером Чигин до своих добрался, до сих пор не припомнит.

Рассказывает станичникам, что с ним приключилось. Не верят. «А може и не было всего этого, — подумал Чигин.— Больно на сказку похоже». Полез в карман за кисетом. А там лежит ключ от чулана. И говорит:
— Можете мне верить, братцы мои, можете — нет. Одно сердце мне жмет: была бы у меня молодая жена, красовитая, хоть и туркеня. А теперь, почитай, что ветром отшибло.

Жили по соседству двое рыбаков. Ловили они на мope рыбу, продавали, а потом нет рыбы и нет, а жить-то надо. Ну, жены им и гутарят: 
- Пойдите наймитесь в работники. 
Послухались они жен и пошли работу искать. День они ходили, другой и третий. Надоело ходить, а работы нет. Искали-искали, так и не нашли. Пришли они в один хутор, переночевали и ушли. 
Идут они по степу, день жаркий, пить захотелось. Видят они речку, подошли, напились и дальше пошли. Солнце на полудне было. Устали они и есть захотели. 
- Устал я, дальше итить не могу, - гутарит один. - Давай отдохнем. 
Другой ему отвечает: 
- Ну, ты отдохни, а я пойду в хутор хлеба просить. Пошел в хутор один рыбак просить, а другой остался. 
Видит он камень и сел на него. А под камнем, значит, змея лежит. Он и прижал ее. Сидит и слышит: из-под камня кто-то гутарит: 
- Отпусти меня, рыбак. 
Мужик пожалел змею. Встал, поднял камень, змея выползла - и на шею ему. Хотела кусать его, а он просит: 
- Что же ты, змея? Люди за добро добром платят, а ты злом хочешь платить за добро? Не кусай меня. 
Тогда сползла змея на землю и гутарит: 
- Пойдем, мужик, кого встретим — спросим: чем за добро платят. 
Согласился мужик, и пошли они вдвоем. Идут, а им навстречу бык. Рыбак спрашивает: 
- Скажи нам, чем люди платят за добро? Бык отвечает: 
- Злом платят за добро люди. Я своему хозяину землю пашу, и всю посею, и воды навожу. Время придет - хозяин зарежет меня, мясо сварит, шкуру снимет, расстелет и по мне ходить будет. 
Змея и гутарит: 
- Ну давай, рыбак, я тебя укушу. 
- Нет, змея, пойдем дальше. 
Идут они и встречают коня. Рыбак спрашивает: 
- Скажи нам, конь, чем люди за добро платят? Поспорили мы со змеем: я гутарю - люди добром за добро платят, а змея гутарит, что за добро люди платят злом. 
Конь послухал - послухал да и отвечает: 
- Я вот двадцать лет работал на хозяина, стар стал, а он меня не кормит да грозится зарезать и шкуру содрать. Нет, злом за добро люди платят. 
Змея гутарит: 
- Вот слышишь, рыбак, что конь сказал? Пойдем, я тебя укушу. 
- Нет, змея, пойдем и в третий раз спросим. 
Идут они, а навстречу им ишек. Они и спрашивают его: 
-Скажи, ишек, чем люди за добро платят? 
Ишек им отвечает: 
- Злом за добро платят. Ну, рыбак и гутарит змее: 
- Кусай тепереча меня. 
А змея ему отвечает: 
- Поверю тебе, рыбак. Буду платить тебе добром за твое добро. 
Привела его змея до того камня, залезла под камень, дала мужику немного золота и наказала ему: 
- Приходи ко мне каждый раз, как деньги нужны будут. 
Взял золото рыбак и ушел. С того золота стал жить, работу забросил. Прожил золото рыбак и идет до змеи, а змея еще дала денег. И эти деньги прожил он, и в третий раз он идет до змеи. Змея еще дала ему. Пошел рыбак и думает: «Чего это она мне помалу дает?» 
Ну, прожил он эти деньги и идет до змеи. Идет и думает про себя: «Чего это она дает помалу, пойду я до нее и убью, да все деньги заберу, будет у меня много золота и заживу хорошо». Подумал он, а змея-то слыхала его мысли. 
Пришел рыбак к змее, а та его укусила. Рыбак и помер.

При царе Горохе, при царице-матушке Чечевице ни у кого не водилось замков, воры были большой редкостью. И вот в те-то давние времена в одной станице оказался жадный-прежадный поп. Нанял себе в работники захудалого казачка, такого бедного - рубаха одна да портки холщовые. Работать поп его заставлял с раннего утра до позднего вечера, а кормил в день раз, тут все - и завтрак, и обед, и ужин. А харчи - вода да черствый хлеб. 
- Мне тебя кормить не для жира, - говорит поп, - и с этого будешь жив, а умрешь - мне беда невелика, другого найму. 
И хотя казачок наработается за день до упаду, а ляжет -уснуть никак не может, есть хочется. С боку на бок ворочается и думает: «Хоть чего-нибудь бы мне из съестного». 
И вспомнил тут, что в погребе у попа немало наготовлено - и молока, и мяса, и сметаны, и сливок. Потихоньку встал и туда. Досыта наелся и - спать. На другой и на третий день то же самое. Заметил поп и говорит казачку: 
- Это не ты ли наведываешься в погреб, не ты ли сметану, сливки, масло и молоко крадешь, а? 
Казачок божится, клянется, 
- Что ты, батюшка, не я, провалиться мне на этом месте! Поп строго посмотрел и говорит: 
- Тогда поменьше спи да побольше карауль. Обязательно вора поймай, не поймаешь, значит, ты обманываешь меня. Сам все - и сметану, и сливки, и масло, и молоко - жрешь. 
Казачок почесал затылок, думает: «Ну, ничего, я тебе, поп, устрою потеху». 
Весь день он работал, а ночью, как поп уснул, казачок в погреб. Наелся досыта, горшки все перебил, лишь один со сметаной, какой побольше, с собой прихватил и в церковь. Там всем святым и апостолам вымазал кому усы, кому губы, а Алексею - божьему человеку так всю бороду смета¬ной облил. 
Утром поп поднялся, спрашивает: 
- Ну, как? 
А казачок в ответ: 
- Воров-то я, батюшка, выследил. 
- Кто же это? 
Казачок плечами подергивает. 
- Не смею вам сказать. 
- Как это так не смеешь? Да я костылем тебя! Казачок нарочно еще немного помолчал, да видит, к нему поп подступает, тогда уж сказал: 
- Так и быть, скажу. Ночью, как вы приказали, пошел я на караул и вижу, у погреба дверь настежь и народу там полным-полно, все ваши, какие только есть в церкви, угодники и апостолы собрались. Молочко и сливочки попива¬ют, сметану и масло едят да похваливают. Речи между собой ведут. 
- Такой благодати, — говорят они, - нет у нас и в раю. Я поближе к ним, не вытерпел и говорю: 
- Так-то оно так, да вы, святые отцы, нехорошо делаете, батюшку ведь обижаете. А на меня Алексей, божий человек, как гаркнет: 
- Молчи, дурак, авось твой поп не победнеет. Он нашу долю, что нам полагается на свечи и на масло, давно уже себе заграбастал!.. 
Я было его стал укорять, а он в меня дубинкой как пустит, не попал, только перебил все горшки. 
Дальше поп не стал казачка слушать. Схватил костыль, подобрал повыше рясу и в церковь. Прибежал, глядит, а у всех святых и апостолов у кого губы, у кого усы, а у Алексея, божьего человека, так вся борода в сметане. Поп и по¬шел их ругать. 
- А, воры, разбойники, что, попались, да я вас! 
Рукава засучил и костылем принялся охаживать. На крик и шум казаки сбежались со всей станицы. Глядят и смеются - вот так поп, совсем из ума выжил.